Роланд, 35 - 5 июля 2007 14:23

Стихи Мандельштама так заманчиво понимать – и так трудно толковать.
В поэзии Мандельштама смысловой потенциал, накопленный словом за всю историю его бытования в других поэтических контекстах, приобретает значение благодаря таким скрытым цитатам-загадкам. Они заставляют читателя обратиться к их источникам с тем, чтобы найти систему координат, подтекст, с помощью которого текст можно дешифровать.
***
Основные черты этого метода в полной мере проявились уже в первом опубликованном сборнике поэта – Камень (1913) и являют собой уникальное для всей мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть ли не подростка, с совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии: Из омута злого и вязкого Я вырос тростинкой шурша, – И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша... Я счастлив жестокой обидою, И в жизни, похожей на сон, Я каждому тайно завидую И в каждого тайно влюблен.
Стихи поры войны и революции составляют у Мандельштама сборник Tristia («книгу скорбей», впервые изданную без участия автора в 1922 и переизданную под названием Вторая книга в 1923 в Москве). Цементирует книгу тема времени, грандиозного потока истории, устремленной к гибели. Эта тема станет сквозной во всем творчестве поэта вплоть до последних дней. Внутреннее единство Tristia обеспечено новым качеством лирического героя, для которого уже не существует ничего личного, что не причастно общему временному потоку, чей голос может быть слышен лишь как отзвук гула эпохи. Совершающееся в большой истории осознается как крушение и созидание «храма» собственной личности: В ком сердце есть – тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идет. (Сумерки свободы (1918)). Мотив отчаяния здесь звучит очень отчетливо, однако на последней глубине он высветляется очищающим чувством собственной причастности происходящему. Повествование зачастую ведется от первого лица множественного числа: Мы в легионы боевые / Связали ласточек – и вот / Не видно солнца; вся стихия / Щебечет, движется, живет;/ Сквозь сети – сумерки густые – / Не видно солнца и земля плывет.
По законам духовного парадокса, восходящим еще к апостолу Павлу («Где преумножается грех, там преизбытствует Благодать»), тяжкая, кровавая и голодная пора начала 1920-х не только ознаменуется подъемом поэтической активности Мандельштама, но и привнесет странное, вроде бы иррациональное ощущение просветления и очищения (В Петербурге мы сойдемся снова... (1920)). Мандельштам говорит о хрупком веселье национальной культуры посреди гибельной стужи русской жизни и обращается к пронзительнейшему образу: И живая ласточка упала / На горячие снега. Ужас происходящего чреват последней степенью свободы. «Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Внезапно все стало достоянием общим. Идите и берите. Все доступно: все лабиринты, все тайники, все заповедные ходы. Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков», – сказано в статье Слово и культура.
***
Показательны слова известного литературоведа Ю.И.Левина, представителя поколения, «открывшего» Мандельштама: «Мандельштам – призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьезному... отношению к культуре, до которого наш век, видимо еще не в состоянии подняться... Мандельштам –...промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего «еще нет», но что «должно быть». Мандельштам должен «что-то изменить в строении и составе» не только русской поэзии, но и мировой культуры».

Галь, особенно:
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.

[SIZE=+1][COLOR=grey][I]очень красиво, мне очень нравется :dance: [/I][/COLOR][/SIZE]

[B]Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет как бы шатер иль храм,
То вдруг прокинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.
[/B]

Отравлен хлеб, и воздух выпит.
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать!

Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня -- событий
Рассеивается туман;

И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает -- остается
Пространство, звезды и певец!

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред --
Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед --
Чую размах крыла.
Так -- но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там -- я любить не мог,
Здесь -- я любить боюсь...

[B]Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?

Я получил блаженное наследство --
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.[/B]

Мое любимое:

Я на равне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
Еще одно мгновение,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот...
Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.